Дорога скорби - Страница 76

Данке шен. Я это выучила, чтобы сказать ему. Большое спасибо.

– Он счастливый человек, – сказал я. Линда убрала тарелки и предложила к пудингу мороженое. Она спросила, не останусь ли я с Рэчел, пока она пойдет погулять с Пеготти.

– Конечно.

– Мы недолго.

Когда она ушла, мы с Рэчел сидели на диване и смотрели на рыбок.

– Видите вот этого? – спросила Рэчел. – Это тот, которого вы привезли в четверг. Посмотрите, как быстро он плавает. Он быстрее всех остальных.

Черная с серебром рыбка мелькала по аквариуму, энергично работая плавниками.

– Это вы, – сказала Рэчел. – Это Сид.

– Я думал, что половина из них Сиды, – поддразнил я ее.

– Сид – всегда самый быстрый. Вот это Сид, – показала она. – А остальные больше не Сиды.

– Бедолаги.

Она засмеялась.

– Я бы хотела взять рыбок в больницу. Мама спросила, но они не разрешили.

– Жалко.

Я сидел, легко обнимая ее правой рукой, но она держалась за другую мою руку, за пластиковую. Эта рука по-прежнему не работала как следует.

Несмотря на свежую батарейку и некоторый ремонт, она едва двигалась. После долгого молчания Рэчел спросила:

– Вы боитесь умереть?

Молчание.

– Иногда, – сказал я.

Она говорила тихо, почти шептала. Это был очень серьезный разговор.

– Папа говорит, что, когда вы были жокеем, вы никогда ничего не боялись.

– Ты боишься? – спросил я.

– Да, но я не могу сказать об этом маме. Не люблю, когда она плачет.

– Ты боишься пересадки?

Рэчел кивнула.

– Но без нее ты умрешь, – сказал я.

– Я знаю, что ты это знаешь.

– На что это похоже – умирать?

– Я не знаю. Никто не знает. Мне кажется, это как будто засыпаешь.

Если, конечно, вам повезет.

– Так странно думать о том, что не будешь здесь, – сказала Рэчел.

– То есть думать о том, как быть космосом.

– Пересадка получится.

– Все так говорят.

– Ну так поверь в это. К Рождеству будешь бегать.

Она провела пальчиками по моей руке. Я ощущал слабые вибрации где-то в предплечье. Ничего никогда не теряется насовсем.

– Вы знаете, о чем я стану думать, когда буду лежать в этом пузыре совсем больная?

– О чем?

– Жизнь – сволочная штука.

Я обнял ее, но осторожно.

– Молодец.

– Да. Но скажите мне...

– Что?

– Как быть храброй?

Вот это вопрос, подумал я.

– Когда тебе плохо, думай о чем-нибудь, что ты любишь делать. Когда не думаешь о том, как тебе плохо, то и чувствуешь себя не так плохо.

Она помолчала.

– Это все?

– Это уже много. Думай о рыбках. О том, как Пеготти стаскивает носок и сует его в рот. Думай о том, что тебе нравится.

– А вы так и делаете?

– Так я и делаю, если что-то болит, правда. Помогает.

– А что, если ничего еще не болит, но вот-вот будет что-то жуткое?

– Ну... бояться – это нормально. Тут никто не может помочь. Просто ты не должна позволить страху остановить себя.

– А вы когда-нибудь боялись?

– Да.

Слишком часто.

Она сказала лениво, но с уверенностью:

– Спорим, вы никогда не боялись так, что ничего не делали. Спорим, вы всегда были храбрым.

Я вздрогнул.

– Нет. Не был.

– Но папа сказал...

– Я не боялся на скачках, – согласился я. – Но посади меня в яму со змеями, и я не буду настолько уверен в своей храбрости.

– А как насчет пузыря?

– Я бы залез туда, обещая себе, что, когда выйду, буду бегать.

Она погладила мою руку.

– Вы приедете ко мне? Посмотреть на меня?

– В пузыре? Да, если захочешь.

– Вы делаете меня храброй.

Я покачал головой.

– Храбрость живет внутри тебя.

Мы продолжали смотреть на рыбок. Мой тезка сверкал плавниками и демонстрировал бесконечную выносливость.

– Я завтра уже буду под пузырем, – прошептала Рэчел. – Я не стану плакать, когда они посадят меня туда.

– Храбрость одинока, – сказал я.

Рэчел заглянула мне в лицо.

– А что это значит?

– Ты будешь одна в пузыре, – сказал я. – Поэтому сделай его своим дворцом. Пузырь нужен, чтобы уберечь тебя от инфекции – уберечь от драконов. Ты не будешь плакать.

Она прижалась ко мне. Чуть веселее, надеялся я. Я невероятно любил ее. Пятьдесят на пятьдесят, что пересадка окажется удачной. Рэчел сможет опять бегать. Должна.

Линда с Пеготти вернулись с прогулки, смеясь. Линда строила башни из ярких пластмассовых кубиков, чтобы Пеготти их разрушал – эта игра доставляла малышу бесконечное удовольствие. Мы с Рэчел сидели на полу и играли в шашки.

– Вы всегда разрешаете мне играть белыми, – жаловалась Рэчел. – А потом пробираетесь своими черными туда, куда я не смотрю.

– Ну тогда можешь взять ход обратно.

– Это отвратительно, – сказала она через пять минут. – Вы мошенничаете.

Линда посмотрела на нас и удивленно спросила:

– Вы что, ссоритесь?

– Он всегда выигрывает, – пожаловалась Рэчел.

– Ну тогда не играй с ним, – резонно заметила Линда.

Рэчел расставила себе белые шашки. Я не стал брать одну из них в середине доски, и она с ликованием выиграла.

– Вы дали мне выиграть? – спросила она.

– Выигрывать куда забавней.

– Я вас ненавижу.

Она обиженно смахнула шашки с доски, и Пеготти тут же засунул две штуки в рот. Рэчел со смехом отобрала их, вытерла и снова расставила на доске, опять взяв себе белые, и мы мирно сыграли еще пару партий, пока она, как обычно, не устала.

Линда сделала к чаю маленькие шоколадные пирожные и счастливо толковала о швейцарском доноре и о том, что все будет хорошо. Рэчел была в этом убеждена, я тоже, Пеготти размазывал шоколад по щекам. Что бы ни принесла нам всем следующая неделя, подумал я, этот день с его надеждой и обычностью был якорем, удерживавшим нас в реальности, утверждением значимости маленьких жизней.