Дорога скорби - Страница 8

– Шайка вандалов, – сказала Линда с яростью, от которой содрогнулась всем телом. – Они покалечили множество пони в Кенте... и у нас в округе... бедные детишки входили в загоны и обнаруживали, что их любимые пони изранены. Что это за сумасшедшие могли ослепить бедного беззащитного пони, который никому не причинил никакого зла? Три пони были ослеплены, другим воткнули ножи в задний проход. – Она смахнула слезы. – Рэчел была потрясена. Все дети в округе безутешно плакали. А полиция не может найти тех, кто это сделал.

– Силвербоя ослепили? – спросил я. – Нет... нет... хуже... Для Рэчел это куда хуже. Она нашла его, понимаете... возле загона... – Линда всхлипнула. – Рэчел хотела спать во временном стойле... на самом деле это просто навес. Она хотела спать там, и чтобы Силвербой был привязан рядом, а я ей не разрешила. Она больна уже почти три года. Это такая страшная болезнь, и я чувствую себя такой беспомощной... – Она вытерла глаза салфеткой, вынув ее из полупустой коробки. – Рэчел говорит, что это не моя вина, но я знаю – она думает, что Силвербой остался бы жив, если бы я позволила ей спать там.

– Что с ним случилось? – спросил я нейтральным тоном.

Линда жалко кивнула головой, не в силах говорить. Она была симпатичной женщиной старше тридцати – стройная фигура, ухоженные короткие светлые волосы, образец здоровой и красивой женщины с журнальной обложки. Только тоска во взгляде и сотрясающая ее время от времени дрожь свидетельствовали о постоянном напряжении.

– Рэчел пошла туда, – наконец сказала Линда. – Хотя было очень холодно и начинался дождь... февраль... Она всегда ходила проверить, чтобы его поилка была полной, чистой и вода не замерзала... Я одела ее потеплее, закутала шарфом и надела теплую шерстяную шапку... Рэчел прибежала обратно с криком... она кричала...

Я ждал, когда Линда справится с невыносимыми воспоминаниями.

– Рэчел нашла его ногу, – решительно выпалила Линда.

Наступила тишина – как отголосок оглушающего неверия того страшного утра.

– Это было во всех газетах.

Я кивнул. Я читал – несколько месяцев назад – об ослепленных пони в Кенте. Я тогда был занят и потому невнимателен – не запомнил ни имен, ни деталей, даже не отметил, что у одного пони отсекли ногу.

– После того как вы позвонили мне, – сказал я, – я выяснил, что не только здесь, в Кенте, было совершено примерно полдюжины актов вандализма против пони и лошадей на пастбищах.

– Я читала о случае с лошадью в Ланкашире, но спрятала газету, чтобы Рэчел ее не увидела. Каждый раз, когда ей что-то напоминает о Силвербое, ей неделями снятся кошмары. Она просыпается вся в слезах. Прибегает ко мне в постель, дрожит и плачет. Пожалуйста, ну пожалуйста, выясните, зачем... найдите, кто... Она так больна... и хотя сейчас у нее ремиссия и она может жить нормально, это почти наверняка ненадолго. Врачи говорят, что ей нужна пересадка.

Я спросил:

– Рэчел знает каких-нибудь других детей, у которых пострадали пони?

Линда покачала головой.

– Полагаю, большинство из них – члены Пони-клуба, но Рэчел не очень хорошо себя чувствует, чтобы посещать его. Она любила Силвербоя – его подарил ей отец, – но все, что она могла, это сидеть в седле, когда мы водили его под уздцы. Он был милым спокойным пони, очень симпатичным – серый с дымчатой гривой. Рэчел назвала его Силвербой, Серебряный, но у него было длинное имя, записанное в родословной. Ей нужно было кого-то любить, понимаете, и она так хотела пони.

– Вы сохранили какие-нибудь газеты, которые писали о Силвербое и других пострадавших пони? Я могу взглянуть на них?

– Да, – неуверенно ответила она. -Но я не вижу, чем это может помочь. Полиции не помогло.

– Эти газеты дадут нам отправную точку, – сказал я.

– Ну тогда ладно.

Она вышла из комнаты и вскоре вернулась, неся маленький синий кейс, размеры которого как раз позволяли уместить его под сиденьем в самолете.

– Все здесь, – сказала она, протягивая мне кейс. – Включая запись телепрограммы, на которой были мы с Рэчел. Не потеряйте, ладно? Мы никогда ее не показываем, но я не хотела бы ее потерять. – Она сморгнула слезинку.

– Это был единственный проблеск в том кошмаре. Эллис Квинт приехал, чтобы встретиться с детьми, и был очень мил. Рэчел его любит. Он такой замечательный.

– Я его довольно хорошо знаю, – сказал я. – Если кто умеет утешать детей, так это он.

– Он действительно приятный человек.

Я взял синий кейс, заключающий в себе тяжесть множества маленьких трагедий, в Лондон и провел несколько часов, с негодованием читая рассказы о нанесенных пони увечьях, которые должны были просто сводить с ума обнаруживших их детей. Двадцатиминутная видеозапись показывала Эллиса Квинта во всем блеске – мягкий, сострадательный целитель невыносимых печалей, чувствительный, заботливый комментатор, побуждающий полицию отнестись к этим преступлениям серьезно, как к убийствам. Я подумал – как хорошо он умеет добиваться нужной реакции зрителей. Он обнимал Рэчел и говорил с ней без сентиментальности и до самого конца программы, когда детей уже не было на экране, не сказал ничего о том, что для Рэчел Фернс утрата пони – это еще один нестерпимый удар в ее жизни, и без того тяжелой. Для участия в программе Рэчел выбрала симпатичный светлый парик, в котором выглядела так же, как и до химиотерапии. Как завершающий драматический штрих Эллис показал на несколько секунд фотографию безволосой и хрупкой Рэчел – опустошающе горький финал.

Я не видел программу, когда она выходила в эфир в марте – я был тогда в Америке и пытался разыскать вскрывающегося владельца лошади, который не уплатил по совершенно чудовищному счету. Так или иначе, я не видел многих программ Эллиса – его двадцатиминутное шоу показывали два раза в неделю в составе часовой программы спортивных новостей, так что Эллис появлялся на экране слишком часто, чтобы каждое его явление приветствовать фанфарами.